Дождь так и сыплет так и сечет

Утро было прекрасное. Знакомое читателю озеро в селе Грачах чуть-чуть
рябело от легкой зыби. Глаза невольно зажимались от слепительного блеска
солнечных лучей, сверкавших то алмазными, то изумрудными искрами в воде.
Плакучие березы купали в озере свои ветви, и кое-где берега поросли осокой,
в которой прятались большие желтые цветы, покоившиеся на широких пловучих
листьях. На солнце набегали иногда легкие облака; вдруг оно как будто
отвернется от Грачей; тогда и озеро, и роща, и село – все мгновенно
потемнеет; одна даль ярко сияет. Облако пройдет – озеро опять заблестит,
нивы обольются точно золотом.
Анна Павловна с пяти часов сидит на балконе. Что ее вызвало: восход
солнца, свежий воздух или пение жаворонка? Нет! она не сводит глаз с дороги,
что идет через рощу. Пришла Аграфена просить ключей. Анна Павловна не
поглядела на нее и, не спуская глаз с дороги, отдала ключи и не спросила
даже зачем. Явился повар: она, тоже не глядя на него, отдала ему множество
приказаний. Другой день стол заказывался на десять человек.
Анна Павловна осталась опять одна. Вдруг глаза ее заблистали; все силы
ее души и тела перешли в зрение: на дороге что-то зачернело. Кто-то едет, но
тихо, медленно. Ах! это воз спускается с горы. Анна Павловна нахмурилась.
– Вот кого-то понесла нелегкая! – проворчала она, – нет, чтоб объехать
кругом; все лезут сюда.
Она с неудовольствием опустилась опять в кресло и опять с трепетным
ожиданием устремила взгляд на рощу, не замечая ничего вокруг. А вокруг было
что заметить: декорация начала значительно изменяться. Полуденный воздух,
накаленный знойными лучами солнца, становился душен и тяжел Вот и солнце
спряталось. Стало темно. И лес, и дальние деревни, и трава – все облеклось в
безразличный какой-то зловещий цвет.
Анна Павловна очнулась и взглянула вверх. Боже мой! С запада тянулось,
точно живое чудовище, черное, безобразное пятно с медным отливом по краям и
быстро надвигалось на село и на рощу, простирая будто огромные крылья по
сторонам. Все затосковало в природе. Коровы понурили головы; лошади
обмахивались хвостами, раздували ноздри и фыркали, встряхивая гривой. Пыль
под их копытами не поднималась вверх, но тяжело, как песок, рассыпалась под
колесами. Туча надвигалась грозно. Вскоре медленно прокатился отдаленный
гул.
Все притихло, как будто ожидало чего-то небывалого. Куда девались эти
птицы, которые так резво порхали и пели при солнышке? Где насекомые, что так
разнообразно жужжали в траве? Все спряталось и безмолвствовало, и бездушные
предметы, казалось, разделяли зловещее предчувствие. Деревья перестали
покачиваться и задевать друг друга сучьями; они выпрямились; только изредка
наклонялись верхушками между собою, как будто взаимно предупреждая себя
шопотом о близкой опасности. Туча уже обложила горизонт и образовала
какой-то свинцовый, непроницаемый свод. В деревне все старались убраться во-
время по домам. Наступила минута всеобщего, торжественного молчания. Вот от
лесу как передовой вестник пронесся свежий ветерок, повеял прохладой в лицо
путнику, прошумел по листьям, захлопнул мимоходом ворота в избе и, вскрутя
пыль на улице, затих в кустах. Следом за ним мчится бурный вихрь, медленно
двигая по дороге столб пыли; вот ворвался в деревню, сбросил несколько
гнилых досок с забора, снес соломенную кровлю, взвил юбку у несущей воду
крестьянки и погнал вдоль улицы петухов и кур, раздувая им хвосты.
Пронесся. Опять безмолвие. Все суетится и прячется; только глупый баран
не предчувствует ничего: он равнодушно жует свою жвачку, стоя посреди улицы,
и глядит в одну сторону, не понимая общей тревоги; да перышко с соломинкой,
кружась по дороге, силятся поспеть за вихрем.
Упали две, три крупные капли дождя – и вдруг блеснула молния. Старик
встал с завалинки и поспешно повел маленьких внучат в избу; старуха,
крестясь, торопливо закрыла окно.
Грянул гром и, заглушая людской шум, торжественно, царственно
прокатился в воздухе. Испуганный конь оторвался от коновязи и мчится с
веревкой в поле; тщетно преследует его крестьянин. А дождь так и сыплет, так
и сечет, все чаще и чаще, и дробит в кровли и окна сильнее и сильнее.
Беленькая ручка боязливо высовывает на балкон предмет нежных забот –
цветы.
При первом ударе грома Анна Павловна перекрестилась и ушла с балкона.
– Нет, уж сегодня нечего, видно, ждать, – сказала она со вздохом, – от
грозы где-нибудь остановился, разве к ночи.
Вдруг послышался стук колес, только не от рощи, а с другой стороны.
Кто-то въехал на двор. У Адуевой замерло сердце.
“Как же оттуда? – думала она, – разве не хотел ли он тайком приехать?
Да нет, тут не дорога”.
Она не знала, что подумать; но вскоре все объяснилось. Через минуту
вошел Антон Иваныч. Волосы его серебрились проседью; сам он растолстел; щеки
отекли от бездействия и объядения. На нем был тот же сюртук, те же широкие
панталоны.
– Уж я вас ждала, ждала, Антон Иваныч, – начала Анна Павловна, –
думала, что не будете, – отчаялась было.
– Грех это думать! к кому другому, матушка – так! меня не ко всякому
залучишь… только не к вам. Замешкался не по своей вине: ведь я нынче на
одной лошадке разъезжаю.
– Что так? – спросила рассеянно Анна Павловна, подвигаясь к окну.
– Чего, матушка, с крестин у Павла Савича пегашка захромала: угораздила
нелегкая кучера положить через канавку старую дверь от амбара… бедные
люди, видите! Не стало новой дощечки! А на двери-то был гвоздь или крючок,
что ли, – лукавый их знает! Лошадь как ступила, так в сторону и шарахнулась
и мне чуть было шеи не сломала… пострелы этакие! Вот с тех пор и
хромает… Ведь есть же скареды такие! Вы не поверите, матушка, что это у
них в доме: в иной богадельне лучше содержат народ. А в Москве, на Кузнецком
мосту, что год, то тысяч десять и просадят!
Анна Павловна слушала его рассеянно и слегка покачала головой, когда он
кончил.
– А ведь я от Сашеньки письмо получила, Антон Иваныч! – перебила она, –
пишет, что около двадцатого будет: так я и не вспомнилась от радости.
– Слышал, матушка: Прошка сказывал, да я сначала-то не разобрал, что он
говорит; подумал, что уж и приехал; с радости меня индо в пот бросило.
– Дай бог вам здоровья, Антон Иваныч, что любите нас.
– Еще бы не любить! Да ведь я Александра Федорыча на руках носил: все
равно, что родной.
– Спасибо вам, Антон Иваныч: бог вас наградит! А я другую ночь почти не
сплю и людям не даю спать: неравно приедет, а мы все дрыхнем – хорошо будет!
Вчера и третьего дня до рощи пешком ходила, и нынче бы пошла, да старость
проклятая одолевает. Ночью бессонница истомила. Садитесь-ка, Антон Иваныч.
Да вы все перемокли: не хотите ли выпить и позавтракать? Обедать-то, может
быть, поздно придется: станем поджидать дорогого гостя.
– Так разве, закусить. А то я уж, признаться, завтракать-то завтракал.
– Где это вы успели?
– А на перепутье у Марьи Карповны остановился. Ведь мимо их
приходилось: больше для лошади, нежели для себя: ей дал отдохнуть. Шутка ли
по нынешней жаре двенадцать верст махнуть! Там кстати и закусил. Хорошо, что
не послушался: не остался, как ни удерживали, а то бы гроза захватила там на
целый день.
– Что, каково поживает Марья Карповна?
– Слава богу! кланяется вам.
– Покорно благодарю; а дочка-то, Софья Михайловна, с муженьком-то, что?
– Ничего, матушка; уж шестой ребеночек в походе. Недели через две
ожидают. Просили меня побывать около того времени. А у самих в доме бедность
такая, что и не глядел бы. Кажись, до детей ли бы? так нет: туда же!
– Что вы!
– Ей-богу! в покоях косяки все покривились; пол так и ходит под ногами;
через крышу течет. И поправить-то не на что, а на стол подадут супу,
ватрушек да баранины – вот вам и все! А ведь как усердно зовут!
– Туда же, за моего Сашеньку норовила, ворона этакая!
– Куда ей, матушка, за этакого сокола! Жду не дождусь, как бы
взглянуть: чай, красавец какой! Я что-то смекаю, Анна Павловна: не высватал
ли он там себе какую-нибудь княжну или графиню, да не едет ли просить вашего
благословения да звать на свадьбу?
– Что вы, Антон Иваныч! – сказала Анна Павловна, млея от радости.
– Право!
– Ах! вы, голубчик мой, дай бог вам здоровья!.. Да! вот было из ума
вон: хотела вам рассказать, да и забыла: думаю, думаю, что такое, так на
языке и вертится; вот ведь, чего доброго, так бы и прошло. Да не
позавтракать ли вам прежде, или теперь рассказать?
– Все равно, матушка, хоть во время завтрака: я не пророню ни
кусочка… ни словечка, бишь.
– Ну, вот, – начала Анна Павловна, когда принесли завтрак и Антон
Иваныч уселся за стол, – и вижу я…
– А что ж, вы сами-то разве не станете кушать? – спросил Антон Иваныч.
– И! до еды ли мне теперь? Мне и кусок в горло не пойдет; давеча и
чашки чаю не допила. – Вот я вижу во сне, что я будто сижу этак-то, а так,
напротив меня, Аграфена стоит с подносом. Я и говорю будто ей: “Что же, мол,
говорю, у тебя, Аграфена, поднос-то пустой?” – а она молчит, а сама смотрит
все на дверь. “Ах, матушки мои! – думаю во сне-то сама про себя, – что же
это она уставила туда глаза?” Вот и я стала смотреть… смотрю: вдруг
Сашенька и входит, такой печальный, подошел ко мне и говорит, да так, словно
наяву говорит: “Прощайте, говорит, маменька, я еду далеко, вон туда, – и
указал на озеро, – и больше, говорит, не приеду”. – “Куда же это, мой
дружочек?” – спрашиваю я, а сердце так и ноет у меня. Он будто молчит, а сам
смотрит на меня так странно да жалостно. “Да откуда ты взялся, голубчик?” –
будто спрашиваю я опять. А он, сердечный, вздохнул и опять указал на озеро.
“Из омута, – молвил чуть слышно, – от водяных”. Я так вся и затряслась – и
проснулась. Подушка у меня вся в слезах; и наяву-то не могу опомниться; сижу
на постели, а сама плачу, так и заливаюсь, плачу. Как встала, сейчас
затеплила лампадку перед Казанской божией матерью: авось, она, милосердная
заступница наша, сохранит его от всяких бед и напастей. Такое сомнение
навело, ей-богу! не могу понять, что бы это значило? Не случилось бы с ним
чего-нибудь? Гроза же этакая…
– Это хорошо, матушка, плакать во сне: к добру! – сказал Антон Иваныч,
разбивая яйцо о тарелку, – завтра непременно будет.
– А я было думала, не пойти ли нам после завтрака до рощи, навстречу
ему; как-нибудь бы дотащились; да вон ведь грязь какая вдруг сделалась.
– Нет, сегодня не будет: у меня есть примета!
В эту минуту по ветру донеслись отдаленные звуки колокольчика и вдруг
смолкли. Анна Павловна притаила дыхание.
– Ах! – сказала она, облегчая грудь вздохом, – а я было думала… Вдруг
опять.
– Господи, боже мой! никак колокольчик? – сказала она и бросилась к
балкону.
– Нет, – отвечал Антон Иваныч, – это жеребенок тут близко пасется с
колокольчиком на шее: я видел дорогой. Еще я пугнул его, а то в рожь бы
забрел. Что вы не велите стреножить?
Вдруг колокольчик зазвенел как будто под самым балконом и заливался все
громче и громче.
– Ах, батюшки! так и есть: сюда, сюда едет! Это он, он! – кричала Анна
Павловна. – Ах, ах! Бегите, Антон Иваныч! Где люди? Где Аграфена? Никого
нет!.. точно в чужой дом едет, боже мой!
Она совсем растерялась. А колокольчик звенел уж как будто в комнате.
Антон Иваныч выскочил из-за стола.
– Он! он! – кричал Антон Иваныч, – вон и Евсей на козлах! Где же у вас
образ, хлеб-соль? Дайте скорее! Что же я вынесу к нему на крыльцо? Как можно
без хлеба и соли? примета есть… Что это у вас за беспорядок! никто не
подумал! Да что ж вы сами-то, Анна Павловна, стоите, нейдете навстречу?
Бегите скорее!..
– Не могу! – проговорила она с трудом, – ноги отнялись.
И с этими словами опустилась в кресла. Антон Иваныч схватил со стола
ломоть хлеба, положил на тарелку, поставил солонку и бросился было в дверь.
– Ничего не приготовлено! – ворчал он. Но в те же двери навстречу ему
ворвались три лакея и две девки. –
– Едет! едет! приехал! – кричали они, бледные, испуганные, как будто
приехали разбойники. Вслед за ними явился и Александр.
– Сашенька! друг ты мой!.. – воскликнула Анна Павловна и вдруг
остановилась и глядела в недоумении на Александра.
– Где же Сашенька? – спросила она.
– Да это я, маменька! – отвечал он, целуя у ней руку.
– Ты?
Она поглядела на него пристально.
– Ты, точно ты, мой друг? – сказала она и крепко обняла его. Потом
вдруг опять посмотрела на него.
– Да что с тобой? Ты нездоров? – спросила она с беспокойством, не
выпуская его из объятий.
– Здоров, маменька.
– Здоров! Что ж с тобой сталось, голубчик ты мой? Таким ли я отпустила
тебя?
Она прижала его к сердцу и горько заплакала. Она целовала его в голову,
в щеки, в глаза.
– Где же твои волоски? как шелк были! – приговаривала она сквозь слезы,
– глаза светились, словно две звездочки; щеки – кровь с молоком; весь ты
был, как наливное яблочко! Знать, извели лихие люди, позавидовали твоей
красоте да моему счастью! А дядя-то чего смотрел? А еще отдала с рук на руки
как путному человеку! Не умел сберечь сокровища! Голубчик ты мой!..
Старушка плакала и осыпала ласками Александра.
“Видно, слезы-то во сне не к добру!” – подумал Антон Иваныч.
– Что это вы, матушка, над ним, словно над мертвым, вопите? – шепнул
он, – нехорошо, примета есть.
– Здравствуйте, Александр Федорыч! – сказал он, – привел бог еще и на
этом свете увидеться.
Александр молча подал ему руку. Антон Иваныч пошел посмотреть, все ли
вытащили из кибитки, потом стал сзывать дворню здороваться с барином. Но все
уже толпились в передней и в сенях. Он всех расставил в порядке и учил, кому
как здороваться: кому поцеловать у барина руку, кому плечо, кому только полу
платья, и что говорить при этом. Одного парня совсем прогнал, сказав ему:
“Ты поди прежде рожу вымой да нос утри”.
Евсей, подпоясанный ремнем, весь в пыли, здоровался с дворней; она
кругом обступила его. Он дарил петербургские гостинцы: кому серебряное
кольцо, кому березовую табакерку. Увидя Аграфену, он остановился, как
окаменелый, и смотрел на нее молча, с глупым восторгом. Она поглядела на
него сбоку, исподлобья, но тотчас же невольно изменила себе: засмеялась от
радости, потом заплакала было, но вдруг отвернулась в сторону и нахмурилась.
– Что молчишь? – сказала она, – экой болван: и не здоровается!
Но он не мог ничего говорить. Он с той же глупой улыбкой подошел к ней.
Она едва дала ему обнять себя.
– Принесла нелегкая, – говорила она сердито, глядя на него по временам
украдкой; но в глазах и в улыбке ее выражалась величайшая радость. – Чай,
петербургские-то… свертели там вас с барином? Вишь, усищи какие отрастил!
Он вынул из кармана маленькую бумажную коробочку и подал ей. Там были
бронзовые серьги. Потом он достал из мешка пакет, в котором завернут был
большой платок.
Она схватила и проворно сунула, не поглядев, и то и другое в шкаф.
– Покажите гостинцы, Аграфена Ивановна, – сказали некоторые из дворни.
– Ну, что тут смотреть? Чего не видали? Подите отсюда! Что вы тут
набились? – кричала она на них.
– А вот еще! – выговорил Евсей, подавая ей другой пакет.
– Покажите, покажите! – пристали некоторые. Аграфена рванула бумажку, и
оттуда посыпалось несколько колод игранных, но еще почти новых карт.
– Вот нашел что привезти! – сказала Аграфена, -ты думаешь, мне только и
дела, что играть? как же! Выдумал что: стану я с тобой играть!
Она спрятала и карты. Через час Евсей опять сидел уже на старом месте,
между столом и печкой.
– Господи! какой покой! – говорил он, то поджимая, то протягивая ноги,
– то ли дело здесь! А у нас, в Петербурге, просто каторжное житье! Нет ли
чего перекусить, Аграфена Ивановна? С последней станции ничего не ели.
– Ты еще не отстал от своей привычки? На! Видишь, как принялся; видно,
вас там не кормили совсем.

| весь текст сразу | следующая часть –>