За окном щебечут птицы сыплет

В детстве со мной много и самозабвенно играли, в основном, папа. Настолько, что мои дворовые друзья звонили в дверь и спрашивали у изумленной мамы: “Здравствуйте, а Витя выйдет?”
Однажды мы пошли кататься на санках. У нас рядом с домом протекала Красная река (реально красная, от заводских отходов), а за ней были городская больница. И вот там были самые козырные горки. Мы пришли, а народу видимо-невидимо, на всех проторенных горках очереди. Папа говорит: давай отойдем, исследуем новую горку. Я первый проеду на санках, и если там нет никаких ужасных трамплинов, то ты – следом.
Ну хорошо. Папа съехал – аж не видно его. Возвращается, шапка набекрень, запыхался весь, говорит – отличная горка!
– А трамплинов нет?
– Нет. Отличная, ровная горка.
Я должна была насторожиться, обнаружив, что санки проломлены, но нет. Поехала, такая расслабленная. И когда я после третьего трамплина собралась, было поздно, потому что я врезалась в дерево и меня засыпало снегом с веток. Папа подошел, разгреб, вытащил. Я, конечно, рот открыла реветь, а он меня всерьез не воспринимает, говорит, давай же скорей кататься – видала, какая отличная горка?! сколько трамплинов?! прям везение!
И потом мы еще до ночи объезжали эту горку вдвоем на санках – сидя, лежа, на спине, на животе – пока не доломали их в хлам.
Все детство у меня не было аппетита. Когда папа приходил с работы, из кухни выбегала замученная пыткой кормления мама и вручала ему с порога ложку: “На! Я больше не могу этого выносить!! Иди ты корми ее!” .
– Да пусть не ест, – говорил папа.
– Она же умрет! Она вообще. Ничего. Не ест. Сутками. Как она живёт?!
– Ну умрет-не умрет, посмотрим.
– Посмотрим?! ….с тобой разведусь!… врачи…. диагноз… ты хоть знаешь?! – из коридора доносились какие-то невнятные обрывки. – … малокровие!… клапан сердца… умрет!.. иди корми!
И папа шёл. Он рассказывал мне сказки, пел песни, даже научился играть на гитаре, и когда я неосторожно открывала рот, засовывал туда ложку с кашей. Какое-то время смотрел, как каша вытекает у меня изо рта, потому что я так и продолжала сидеть с открытым ртом, не глотая, а потом молча брал мою тарелку и все съедал. Мама была спокойна, что ребёнок поел. Она, конечно, подозревала… но предпочитала верить, что “съела хоть что-то”, а за папой закрепился титул “единственного человека, который может ее накормить”.
В связи с малокровием мне покупали красную икру и давали с собой в бутербродах в школу. При том, что жили родители бедно. Мама однажды расплакалась, что у неё на стиральной доске расползлась папина рубашка. А на следующий день папа пошёл на работу прекрасный, как принц – во второй и последней рубашке. Свадебной. К моменту бутербродов с дефицитной икрой жили уже получше, но в целом “как все советские люди”. Я же их не ела и часто забывала выбросить по дороге домой. Вспоминала уже в подъезде и по такому случаю засовывала за батарею на втором этаже, рядом с почтовыми ящиками. Бутерброды сгнили и были обнаружены мамой. Конечно, сейчас я могу себе представить ее состояние, но тогда я просто сидела на кухне и ждала, пока у всех пройдут хмурые лица.
Меня никогда ни за что не ругали в семье, но я остро реагировала на общий упадок настроения. Бабушка, которая знавала настоящий голод и даже арбуз всегда ела с хлебом, конечно, сказала все, как есть. И припечатала: “лучше б Витя съел, что ж выбрасывать-то!” На мысль о том, что он-таки предпочтительней мусорки, папа поднял брови и мы переглянулись. Он сидел в такой же позе, как я, и тоже ждал, когда у всех пройдёт траур.
Папу подозревали во всех моих болезнях. Когда я лежала попой кверху у бабушки на коленях и она искала наименее синячное место для укола, бабушка вкрадчиво пыталась добыть у меня признание:
– Светочка, скажи, папа давал тебе мороженое, когда вы ходили гулять? Я не буду ругать, но я же медсестра… мне надо знать… гнойная ангина… Давал мороженое? Давал?
– Нет.
– А два мороженых? – проницательно спрашивала мама. Но я не кололась. Хотя давал. Два.
Родители брали меня с собой в походы и поездки. Когда мне было лет 8, они с компанией ездили в Гурзуф, и я с ними. Жили в курятнике. Как на зло, все время лил дождь. Взрослые интеллигентно выпивали и резались в преферанс. Кто-то дал мне попробовать “на язычок” вишневую наливку и дня через два она закончилась. Ну, подумали, мало ли, кто-то выпил. Все восхищались, какой я спокойный и удобный ребёнок.
По вечерам папа ходил в единственный бар в гурзуфе и брал меня с собой. Себе он покупал 50 грамм коньяка, а мне – горячий шоколад. Я не знала, что такое коньяк, но от объяснения, что это “спиртное”, очень оживилась. Я же уже знала, что “спиртное” – это сладко и вкусно.
– Дай попробовать, – говорю.
– На.
Я отхлебнула большой глоток, примерно как я хлестала наливку из горла, и несколько мгновений думала, что умираю. Слезы из глаз, сопли из носа, душа из тела. Этот коньяк не выветрится из меня ещё лет десять – почти до конца университета меня невозможно было уговорить на “спиртное”.
А однажды во время воскресной уборки он достал мамину старую шубу, залез в крошечный закуток между креслом и балконом, накрылся этой шубой и прикинулся ветошью. Не знаю, сколько он там сидел, но он знал, чего ждет – когда мама пойдет на балкон с тазиком белья. И она пошла.
Крику было – не вообразить. Идет себе человек на балкон белье развешивать под Мирей Матье, вдруг из угла с утробными звуками поднимается что-то черное, страшное, бесформенное… Потом – мать в кресле, бросает в него мокрые вещи из тазика и смеется сквозь слезы – “Сумасшедший! У меня чуть сердце не остановилось!”. А бабушка выбежала из кухни с руками в штруделе: “Что? У кого сердце? Я бывшая медсестра!” И Мирей Матье разливается на всю залитую солнцем квартиру “je suis une femme amoreu-u-use”…
Я с первого класса не разрешала лезть в свои школьные дела и родители это уважали. Мой дневник и тетрадки никогда не смотрели, и их единственным способом узнать, как у меня дела, были “игры в учительницу”. Я учила папу всему, что проходили в школе, и с упоением ставила ему колы по английскому.
В старших классах, когда я читала свою первую неадаптированную книжку на английском и швырялась словарями, потому что не понимала пять слов из шести в предложении, папа сидел у меня в комнате, наблюдал эту адскую истерику и говорил “Как ты будешь жить? Жить будешь как?” И добавлял, с интонацией: go to the window!
– Что? – остановилась я.
– Go to the window! – повторял папа с удивительно красивым произношением и пояснял, – это все, что я знаю на английском. Очень красиво. Гоу ту the ууууин-доууу!
Мне до сих пор смешно, как тогда.
В старших классах я много читала. Папа часто таскал у меня со стола книги и тоже их читал. Однажды спер у меня “Так говорил Заратустра”, а потом ходил под дождем без куртки и без зонта, как сверхчеловек.
А в другой раз… Тут нужна предыстория.
Я ездила домой со школы на автобусе, а рядом с остановкой была книжная раскладка, где я паслась в ожидании автобуса. Тогда был перестроечный бум книгоиздания – издавали все, что хотели и как хотели, и вот один раз смотрю – “Маркиз де Сад”. Я что-то слышала, но имела лишь смутное представление, что это “что-то такое…” И ладно бы там была Жюстина или Философия в будуаре. Но нет. Там было не что-нибудь, а “120 дней Содома”. Я купила, а вечером поинтересовалась. Дочитала до какой-то страницы и, пораженная до глубины души спрятала книгу с твердым намерением выбросить ее с утра пораньше.
И вот не знаю – шок стер все подробности – то ли мусоропровод оказался запаян и я оставила ее в закутке в подъезде, то ли я ее плохо заныкала, но следующее, что я помню, так это папу на кухне: сидит, пьет чай с булкой и вареньем и читает “120 дней Содома”. Я думала, умру от ужаса.
Папа был под большим впечатлением (во-первых, что кто-то выбросил такую книжку, а во-вторых, от самой книжки – помним, что он тоже был “простой советский человек” и не в курсах, как оно бывает…) и честно ее со мной обсудил. Мы подивились фантазии автора, загнались на тему “что если такое подробное пособие попадет в руки маньяка?”, а потом расслабились и оборжали, как обычно.
Вообще, я всегда была уверена, что папа тащится от всего точно так же, как и я. И отчасти это было так.
Он играл в выбивного на равных, никогда не поддавался ни в какие настольные игры, не мог удержаться от соблазна, когда кто-то стоял спиной к нетронутому пышному сугробу… потому с ним и было так смешно и интересно.
Но лет в 14 у меня стали закрадываться подозрения, что все не так просто и безусильно. Мы с младшей сестрой спали в одной комнате, и точно так же, как некогда мне, папа читал сказки на ночь Оле. Я к тому времени успела их подзабыть, поэтому тоже слушала вполуха.
У Оли была любимая сказка “Про молодильные яблочки”. В этой сказке у нее был любимый отрывок – про гигантскую птицу, которая выносит героя из пропасти. Лететь пришлось много дней, и у них закончилась провизия. Ох, не долечу, Иван, – говорит птица, – упаду с голоду. Иван отрезал мясо со своей ноги и скормил ей. Она снова жалуется – мол, не долечу, пить умираю. Он напоил ее своей кровью. И так несколько раз, пока он с себя все не срезал и всю кровь ей не отдал. Прилетели. Иван – трупак, естественно. Тогда, сказано в сказке, “птица отрыгнула все назад”, приложила к Ивану, куда следует, полила мертвой водой – все срослось. Полила живой – он глаза открыл.
На этом месте пятилетняя Олечка обычно говорила – “читай еще раз про птицу”. И папа читал этот отрывок снова и снова, пока не засыпал сам. “Ты заснул! Читай про птицу! Как она его отрыгнула!”.
Я лежала и охреневала. С папиной судьбы, который снова и снова просыпался, чтобы читать про птицу.
И вот что я хочу сказать про педагогику. Есть люди, живые и разные. Они шутят, швыряются учебниками… Главной “педагогике” я научилась у папы. Она такая: Смотреть на вещи легче.
Еще открытость и любопытство ко всему сущему. Вот как папа: Ницше – так Ницше. 120 дней Содома… ну что ж, значит, они.
Вот и вся педагогика. Сейчас много информации, возможностей тоже. И постоянный родительский невроз. Понятно одно – все хотят своим детям счастья. Стараются просчитать, какими действиями его можно гарантировать. Ревностно следят за другими людьми – а они как причиняют своим детям счастье? Чаще всего, те, другие, причиняют его неправильно.
По итогу, каждый одинок в этом квесте, потому что у него вот такой ребенок, а не какой-то другой. И сам он – вот такой человек, а не какой-то другой. Ошибки – это нормально. Провалы – неизбежно.
И главное – невозможно просчитать счастье. Невозможно знать, что западёт человеку в память под грифом “счастливое детство”? Будет ли это то, что требовало усилий, самосовершенствования и временных затрат, или случайный eye contact на кухне? Песня в воскресный день? Катание с новой горки?
Счастье не нуждается в просчетах. Счастье – это один из побочных эффектов обычной жизни. Педагогики не существует как самоцели. Самоцель – это, собственно, жизнь.
Так что будьте естественны, сердитесь, шутите, грустите, ломайте санки, засыпайте над книжкой. А счастье… Дети очень чувствительны к счастью, его не надо специально добывать и вручать им в руки. Дети распознают его сами. И контрабандой унесут во взрослую жизнь.
Светлана Дорошева